Между прочим, 20 марта отмечается Международный день счастья. Размышления на тему того, каким ваш покорный слуга хотел бы видеть данное не слишком алгоритмируемое явление, привели на ум фразу, не помню где и когда подслушанную: «Хочу туда, где ёлка в вате и слегка за тридцать бате». То есть счастье давно и прочно ассоциируется в моей голове с зимой, при том что холод и темноту я не люблю. Тем не менее факт остаётся фактом: детские воспоминания о счастье носят ярко выраженный сезонный характер, причём речь идёт о сезоне не летнем. А ведь именно на лето приходится главное «школьное» счастье – каникулы! Почему же всё-таки зима?

Думаю, что дело тут в тех самых «простых радостях». Стругацкие в «Хромой судьбе» на эту тему хорошо высказались: «Так ведь и все радости банальны! А беспричинный восторг, когда летом выйдешь спозаранку в лоджию, и синее небо, и воробьи галдят? Тоже банально, однако никогда не надоедает… Бывают, конечно, деятели, для которых все радости и горести воплощаются именно в деяниях. Их хлебом не корми, а дай порох открыть, Валдайские горы походом форсировать или какое другое кровопролитие совершить. Ну и пусть их. А мы – люди маленькие. С нас и воробьёв по утрам предовольно».

Так вот, зима – настоящая, школьная – одна из них. Возможно, именно поэтому до сих пор всякий раз по окончании зимы я вспоминаю предыдущие, причём стараюсь вспомнить каждую, до какой способна дотянуться память, включая те, что находятся в самой-самой тьме веков – где-то в районе детства. А тут как раз и официальный повод подвалил: тот самый День счастья. 

Такое ощущение, что тогда даже снега было поболее. И это не бурчание из разряда «и вода была мокрее, и трава зеленее, и рога у быков длиннее, и кефир по рубль двадцать», тем более что насчёт кефира так оно и было. Зимы и правда были не в пример более снежными. То ли климат меняется, то ли ещё чего. Причины называются разные, о том, насколько всё это правдиво, не нам судить, пусть учёные голову ломают. Главное, что зима была снежная, а значит – настоящая! Да и мы, такое ощущение, были как-то настоящее… 

Как сейчас помню: мы, одетые, как на Северный полюс, собираемся во дворе контингентом численностью иной раз до полутора десятков. У каждого советские санки, представляющие собой набор деревянных дощечек на двух полозьях, иногда со спинкой, иногда – нет. Орём под окнами «опаздунов». Выдвигаемся в район сегодняшнего пятого или шестого микрорайона: вся местность, на которой сегодня расположены новые жилые микрорайоны, тогда представляла собой гряду высоченных холмов, которые зимой представляли собой отличные, как теперь сказали бы, локации для санного спорта. Первый из них назывался Лысая гора. Кататься с них было настоящим экстримом. Ветер свистел в ушах, снег летел в лицо, скорость возрастала с каждой секундой, приближаясь к концу дистанции к космической, а на финише тебя ещё ждало иногда совершенно зубодробительное сальто-мортале, поскольку ближе к подножию холмы, как правило, превращались в настоящий лабиринт бугров, кочек, рытвин и прочих буераков. Преодолеть его без потерь получалось не всегда, поскольку свернуть не было никакой возможности: скорость к тому моменту была такой, что это можно было сделать, лишь перевернувшись, попутно затянув в устроенную тобой кучу-малу пару-тройку соседей. Поэтому выбор был невелик: либо всё же падать на полной скорости, либо лететь, понадеявшись на авось, в самом конце пересчитать «пятой точкой» все неровности местности и всё равно в итоге оказаться лежащим на земле в куче, состоящей из снега, таких же охламонов, останков санок ваших предшественников, а потом выбираться из всего этого с забитыми снегом ушами, вопрошая: «Что это вообще было?». И во весь опор нестись обратно, наверх, чтобы повторить всё сначала! 

Самой экстремальной была третья гора. До неё надо тащиться через две предыдущие, тоже немаленькие, а потом, добравшись, ещё и очень долго на неё взбираться. На ней был самый настоящий бобслей (там я впервые услышал это слово). Представляла собой эта штука русло замёрзшего ручья, который тянулся с самой вершины холма к его подножию. Не знаю, кто его там нашёл и додумался использовать в такой ипостаси. Думаю, что это были достойные памятника деятели дворовой советской эпохи, выдумавшие все замечательные советские игры и канувшие в небытие вместе с ними и эпохой заодно. Стены и дно этого природного шедевра, как в самом настоящем бобслее, представляли собой лёд, только натурального, как вы понимаете, происхождения. Длина его была – будь здоров, некоторые даже не всегда могли подняться к его началу, предпочитая ехать откуда-нибудь с середины. Учитывая, что скорость здесь за счёт поверхности была ещё выше, чем в других местах, а сама дистанция пролегала сквозь туннель из сплошняком покрывающего гору леса, впечатление катание производило не хуже, чем самая крутая горка в каком-нибудь луна-парке. «Кладбище санок» в конце этой дистанции было самым большим. Впрочем, и вдоль дистанции таких обломков кораблекрушений было немало, потому как можно было запросто не вписаться в поворот. 

Здесь со мной однажды произошло неприятное приключение. Классе в третьем нам неожиданно привалило счастье в виде объявленного посреди самой длинной третьей четверти десятидневного карантина. Мы с приятелем, забыв обо всём на свете, похватали санки и понеслись на Лысую гору. Ключ от квартиры, который у меня, как полагалось в те времена, обычно хранился на верёвке, надеваемой на шею (ещё один канувший в небытие советский лайфхак), я в спешке почему-то сунул в карман. Уже на горе я надел его на положенное место – и начисто об этом забыл! Накатавшись на бобслее до одури, мы пошли обратно, по дороге я, вспомнив про ключ, сунул руку в карман и – о горе мне! – ничего там не обнаружил. Думая, что посеяли ключ на горе, мы в ужасе кинулись обратно и ничего умнее не придумали, чем забраться опять к самому старту бобслея, понестись вниз и кричать всем, кто поднимался наверх: «Ключ жёлтый не видели?!», в ответ в лучшем случае успевая услышать «Чего?!», прежде чем понестись со свистом дальше. Прекрасно зная, что за потерю ключа отец меня в лучшем случае прибьёт на месте, я заранее пал духом и безропотно снёс порку. Ключ обнаружился, когда я, уже получив по первое число, повернулся, чтобы идти в свою комнату и отец заметил верёвку, торчащую у меня из-за воротника. Обидно, в общем, получилось.

Практиковались и походы всем классом. Во время одного из таких моему приятелю, которому вечно «везло» на всякие травмы, въехала санками прямо в надкостницу наша одноклассница, по иронии судьбы как раз та, к которой он был неравнодушен, а следовательно, надо было героически терпеть. Мы сердобольно повезли его домой, по пути нечаянно вывалив в лужу, полную ледяной воды. Впрочем, ему было не привыкать: он притягивал к себе все членовредительства, которыми изобиловало советское дворовое детство, начиная от падений с велосипеда и заканчивая приземлением в мазут в достанном (не купленном, а именно достанном) костюмчике из красного велюра. Даже в момент нашего знакомства с ним во втором классе у него одна рука была в гипсе. Потом мы занимались в одной спортивной секции и лазали через забор в санаторий, где работала его мама – там можно было поиграть в бильярд и познакомиться с приезжими девчонками. Во время одного из прыжков с того забора мой друг сломал ногу. Дружба наша длилась много лет. Потом он служил в спецназе. 

В общем, мысль моя, пожалуй, более чем ясна. Что это было, как не оно – счастье? Так, может, не стоит отмахиваться от такого, думая по примеру персонажа «Места встречи изменить нельзя», что «счастье потихоньку становилось всё меньше, пока не стало совсем маленьким, как камень в почке»? А наоборот, надеяться, что всё ещё будет? В любом случае – с Днём счастья вас!