Пермский театр «У моста» вернулся. И это уже само по себе прекрасно. На самом деле такое ощущение, что нальчикский зритель радовался этому обстоятельству как таковому, даже не особо вникая, что же театр покажет на этот раз. С вашим покорным слугой, во всяком случае, так и было.
Не только, впрочем, нальчикский – поклонник пермского театра из Ставрополя (тот, что не водит машину) едва узнав, что «У моста» снова выступает в Нальчике, посадил супругу за руль, прыгнул на пассажирское сиденье и прибыл в столицу КБР, чтобы два вечера подряд восседать в первых рядах Музтеатра. В первый вечер – чтобы посмотреть «На дне» Горького, во второй – «Собачье сердце» Булгакова. Кое-кого, кстати, показ именно в такой последовательности навёл на изрядные подозрения, но об этом позже.
Этот почти пятисоткилометровый марш-бросок во имя Мельпомены главный режиссёр театра «У моста» Сергей Федотов оценил по достоинству: выйдя по традиции перед спектаклем на сцену, чтобы поприветствовать почтеннейшую публику, он представил ставропольского гостя, рассказал драматическую историю его путешествия в трудных погодных условиях, после чего заставил показаться зрителям под их бурные продолжительные аплодисменты.
И ещё одно важное замечание сделал режиссёр: «У моста» всё и всегда исключительно «по классике». Никаких тебе новомодных веяний и расшаркиваний перед разного рода меньшинствами. Как бы некоторые столичные деятели не агитировали, но гоголевский Хлестаков не будет ни переодетой женщиной, ни существом третьего пола. Более того – декорации «На дне» остались мхатовскими – ровно такими, как на премьерном показе пьесы в 1902 году. Ваш покорный слуга специально проверил – в оригинале декорации описаны практически один в один такими же, какими их увидел нальчикский зритель в тот промозглый осенний вечер, вплоть до окна по правой стороне. Даже нары прибиты там же, где предполагал Горький. Всё, что позволил себе пермский театр в плане реквизита – вознести Актёра над происходящим, да «сломать четвёртую стену» с помощью палитры запахов, добавив с этой целью в мусор на полу свежий лук. Федотов даже спросил: пахнет? и был очень доволен, услышав от сидящих в первых рядах, что да, пахнет и ещё как! Актёр, кстати, вознесён на свою верхотуру не просто так: там он выглядит и произносит свои пафосные сентенции почти, как на сцене, к тому же там очень удачно проходит какой-то трос, который он иногда использует в качестве балетного станка, а однажды даже пробует на роль удавки (хотя вешается в итоге в другом месте).
Назвать «На дне» пьесой остросоциальной – всё равно, что назвать хирургический скальпель ножиком: будет вроде и верно, но истинной глубины совершенно не отразит. Мрачный и беспросветный мир ночлежки – то пространство, в котором окажется зритель, и из которого он, изрядно озадаченный, вырвется, спустя два акта. Персонажи же так там и останутся: в ночлежку ко времени описываемых событий превратилась половина страны, поскольку социальных лифтов режим не предусматривал, в силу чего простому человеку, прямо по Высоцкому, «вниз сподручнее было, чем ввысь». В нашем случае это «вниз» превратилось в приговор. Собственно, отсюда и название.
Можно, впрочем, понимать слово «дно» и в социальном разрезе: как метафору, принятую для обозначения дна общества. Суть от этого не меняется: нам показывают несправедливость, как она есть. Почти все здесь больные, обиженные и опустившиеся. В персонажах бывший аристократ, спившийся Актёр, ключник Клещ с больной женой, продавщица пельменей Квашня, вор Васька, несчастная Настя, спившаяся в 24 года и не расстающаяся с книжкой про любовь. Относительно приличные люди тоже есть, только они гораздо хуже. Мысль, высказанная Эмилем Золя в романе «Чрево Парижа» (такое же дно, только парижское), вполне прослеживается и здесь: «Ну и сволочи же эти приличные люди!». В этот мир является новый постоялец Лука, который внезапно открывает персонажам глаза на самих себя, выступая в роли «внутреннего голоса» и пытаясь сподвигнуть каждого к тому, чтобы от «дна» оттолкнуться и попытаться «всплыть». Задача эта заведомо проигрышная, но достойная уважения. Хотя есть в этом постоянном желании всех пожалеть и нечто унижающее, а человека необходимо не жалеть, а уважать. Так считает один из персонажей пьесы: Лука, мол, искренне жалеет людей и врёт им, однако Человеку нужно не сострадание, а одно лишь уважение, а ложь – она для рабов и господ.
Персонажи, впрочем, ещё не всё. То, что изображают героев люди вполне живые, которые пропускают все страдания сквозь себя и проживают всё на сцене прямо у тебя перед глазами, как-то упускаешь из виду. Но стоит только об этом вспомнить, как пьеса начинает восприниматься совсем по-новому. К тому же, актёры театра «У моста» театралам уже хорошо знакомы, потому сочувствуют им, как родным. Да они такие и есть, особенно Карим Шанибов, который играет в пермском театре уже давно, и которого нальчикский зритель видел в каждом спектакле. В этом он играл Татарина и полицейского.
А если представить, сколько сил и энергии эти люди тратят в ходе игры – даже переживать за них начинаешь – им же завтра ещё в «Собачьем сердце» играть!
Думается, вполне уместно вспомнить и другое: как много известных и применяемых по сей день крылатых фраз вышло именно из пьесы «На дне»: «Коли им честно жить начать, они в три дня с голоду сдохнут», «Мягкий ты! – Мяли много, оттого и мягок», «Кто пьян да умён — два угодья в нём», «Эх! Испортил песню!» (фраза произносится в ответ на известие о кончине Актёра в петле), «Хороший человек, он и глупый хорош, а плохой обязательно должен иметь ум», «Мало знать, ты понимай!», «Ежели людей по работе ценить, тогда лошадь лучше всякого человека». Ну и, конечно, главная из всех: «Чело-век! Это звучит… гордо!».
Да, многие из них известны, только не все помнят или вовсе не знают, что они – именно отсюда. И театр «У моста» этот пробел восполнил. За одно это сходить на спектакль, ей-богу, стоило!
